Неточные совпадения
Чувствовалось, что Безбедов искренно огорчен, а не притворяется. Через полчаса огонь погасили, двор опустел, дворник закрыл ворота; в память о неудачном пожаре остался горький запах дыма, лужи
воды, обгоревшие доски и, в углу двора, белый обшлаг рубахи Безбедова. А еще через полчаса Безбедов, вымытый, с мокрой головою и надутым, унылым лицом,
сидел у Самгина, жадно пил пиво и, поглядывая в окно на первые звезды в черном небе, бормотал...
Другой доктор, старик Вильямсон,
сидел у стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно писал что-то, Вера Петровна размешивала в стакане мутную
воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в руке.
Невыспавшиеся девицы стояли рядом, взапуски позевывая и вздрагивая от свежести утра. Розоватый парок поднимался с реки, и сквозь него, на светлой
воде, Клим видел знакомые лица девушек неразличимо похожими; Макаров, в белой рубашке с расстегнутым воротом, с обнаженной шеей и встрепанными волосами,
сидел на песке
у ног девиц, напоминая надоевшую репродукцию с портрета мальчика-итальянца, премию к «Ниве». Самгин впервые заметил, что широкогрудая фигура Макарова так же клинообразна, как фигура бродяги Инокова.
А кругом, над головами, скалы, горы, крутизны, с красивыми оврагами, и все поросло лесом и лесом. Крюднер ударил топором по пню, на котором мы
сидели перед хижиной; он сверху весь серый; но едва топор сорвал кору, как под ней заалело дерево, точно кровь.
У хижины тек ручеек, в котором бродили красноносые утки. Ручеек можно перешагнуть, а
воды в нем так мало, что нельзя и рук вымыть.
Там высунулась из
воды голова буйвола; там бедный и давно не бритый китаец, под плетеной шляпой, тащит, обливаясь потом, ношу; там несколько их
сидят около походной лавочки или в своих магазинах, на пятках, в кружок и уплетают двумя палочками вареный рис, держа чашку
у самого рта, и время от времени достают из другой чашки, с темною жидкостью, этими же палочками необыкновенно ловко какие-то кусочки и едят.
Через четверть часа мы уже
сидели на дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.) Нам не очень было ловко, но охотники народ неразборчивый.
У тупого, заднего конца стоял Сучок и «пихался»; мы с Владимиром
сидели на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди,
у самого носа. Несмотря на паклю,
вода скоро появилась
у нас под ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.
То под забором Степушка
сидит и редьку гложет, или морковь сосет, или грязный кочан капусты под себя крошит; то ведро с
водой куда-то тащит и кряхтит; то под горшочком огонек раскладывает и какие-то черные кусочки из-за пазухи в горшок бросает; то
у себя в чуланчике деревяшкой постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для хлебца устроивает.
И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, —
вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он
сиживал на лавочке в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо
у самого конца, круто подогнувши третий палец под него.
Банщик уж второй раз намылил мне голову и усиленно выскребал сажу из бороды и волос — тогда они
у меня еще были густы. Я
сидел с закрытыми глазами и блаженствовал. Вдруг среди гула, плеска
воды, шлепанья по голому телу я слышу громкий окрик...
Галактион сам стал
у штурвала, чтобы проехать как можно дальше. Ненагруженный пароход
сидел всего на четырех четвертях, а
воды в Ключевой благодаря ненастью в горах было достаточно. Но не прошло и четверти часа, как на одном повороте «Компания» врезалась в мель.
Всё болело; голова
у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях комнаты
сидели чужие люди: священник в лиловом, седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они
сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск
воды где-то близко.
У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину. Дед сказал ему...
В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье
сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу
у лохани, выбирал из ведра с
водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала...
Когда он
сидит у руля и командует: «Руби рангоут!» или — «Весла на
воду!» — то делает это не без начальственной суровости.
Марья Дмитриевна
сидела одна
у себя в кабинете на вольтеровском кресле и нюхала одеколон; стакан
воды с флер-д’оранжем стоял возле нее на столике. Она волновалась и как будто трусила.
Мы пробыли
у сестер часа два, но я уже не болтал, а
сидел как в
воду опущенный.
Он и сам залез было в
воду по брюхо и два-три раза лакнул ее языком. Но соленая
вода ему не понравилась, а легкие волны, шуршавшие о прибрежный гравий, пугали его. Он выскочил на берег и опять принялся лаять на Сергея. «К чему эти дурацкие фокусы?
Сидел бы
у берега, рядом со стариком. Ах, сколько беспокойства с этим мальчишкой!»
У края моста
сидел, спустив ноги в
воду, какой-то матрос в одной рубахе и топором рубил что-то.
Черная бархатная жакетка ловко обрисовывала его формы и отлично оттеняла белизну белья; пробор на голове был сделан так тщательно, что можно было думать, что он причесывается
у ваятеля; лицо, отдохнувшее за ночь от вчерашних повреждений, дышало приветливостью и готовностью удовлетворить клиента, что бы он ни попросил; штаны
сидели почти идеально; но что всего важнее: от каждой части его лица и даже тела разило духами, как будто он только что выкупался в
водах Екатерининского канала.
Если
у меня были деньги, я покупал сластей, мы пили чай, потом охлаждали самовар холодной
водой, чтобы крикливая мать Людмилы не догадалась, что его грели. Иногда к нам приходила бабушка,
сидела, плетя кружева или вышивая, рассказывала чудесные сказки, а когда дед уходил в город, Людмила пробиралась к нам, и мы пировали беззаботно.
Вот оттуда же, с той же бакши, несется детский хохот, слышится плеск
воды, потом топот босых ребячьих ног по мостовинам, звонкий лай игривой собаки, и все это кажется так близко, что мать протопопица, продолжавшая все это время
сидеть у окна, вскочила и выставила вперед руки.
Ротмистр Порохонцев ухватился за эти слова и требовал
у врача заключения; не следует ли поступок Ахиллы приписать началу его болезненного состояния? Лекарь взялся это подтвердить. Ахилла лежал в беспамятстве пятый день при тех же туманных, но приятных представлениях и в том же беспрестанном ощущении сладостного зноя. Пред ним на утлом стульчике
сидел отец Захария и держал на голове больного полотенце, смоченное холодною
водой. Ввечеру сюда пришли несколько знакомых и лекарь.
У господина Бамбаева, вашего приятеля, сердце чудное; правда,
у него, как
у поэта Языкова, который, говорят, воспевал разгул,
сидя за книгой и кушая
воду, — восторг, собственно, ни на что не обращенный, но все же восторг; и господин Ворошилов тоже добрейший; он, как все люди его школы, люди золотой доски, точно на ординарцы прислан к науке, к цивилизации, и даже молчит фразисто, но он еще так молод!
В камнях два рыбака: один — старик, в соломенной шляпе, с толстым лицом в седой щетине на щеках, губах и подбородке, глаза
у него заплыли жиром, нос красный, руки бронзовые от загара. Высунув далеко в море гибкое удилище, он
сидит на камне, свесив волосатые ноги в зеленую
воду, волна, подпрыгнув, касается их, с темных пальцев падают в море тяжелые светлые капли.
— Я первый раз в жизни вижу, как люди любят друг друга… И тебя, Павел, сегодня оценил по душе, — как следует!..
Сижу здесь… и прямо говорю — завидую… А насчёт… всего прочего… я вот что скажу: не люблю я чуваш и мордву, противны они мне! Глаза
у них — в гною. Но я в одной реке с ними купаюсь, ту же самую
воду пью, что и они. Неужто из-за них отказаться мне от реки? Я верю — бог её очищает…
В одном месте, где Чусовая особенно широко разлилась в низких берегах,
у самой
воды на камешке
сидел мальчик и замечательно хорошо пел какую-то заунывную песню.
А Наталья пошла к себе в комнату. Долго
сидела она в недоумении на своей кроватке, долго размышляла о последних словах Рудина и вдруг сжала руки и горько заплакала. О чем она плакала — Бог ведает! Она сама не знала, отчего
у ней так внезапно полились слезы. Она утирала их, но они бежали вновь, как
вода из давно накопившегося родника.
Под самым окном, наклонясь над
водой, росла развесистая береза; один толстый ее сучок выгибался
у ствола, как кресло, и я особенно любил
сидеть на нем с сестрой…
Сашка действительно прекрасный пловец и нырок. Бросившись на одну сторону лодки, он тотчас же глубоко в
воде заворачивает под килем и по дну плывет прямехонько в купальню. И в то время, когда на лодке подымается общая тревога, взаимные упреки, аханье и всякая бестолочь, он
сидит в купальне на ступеньке и торопливо докуривает чей-нибудь папиросный окурок. И таким же путем совершенно неожиданно Сашка выскакивает из
воды у самой лодки, искусственно выпучив глаза и задыхаясь, к общему облегчению и восторгу.
На следующее утро я опять отправился к Фустову.
Сидеть у него по утрам стало для меня потребностью. Он принял меня ласково по обыкновению, но о вчерашнем посещении — ни слова! Как
воды в рот набрал. Я принялся перелистывать последний № «Телескопа».
Дородная молодуха, сноха его,
сидя на камне, тупо смотрела в
воду и крестилась дрожащей рукой, губы ее шевелились, и нижняя, толстая, красная, как-то неприятно, точно
у собаки, отвисала, обнажая желтые зубы овцы. С горы цветными комьями катились девки, ребятишки, поспешно шагали пыльные мужики. Толпа осторожно и негромко гудела...
Мальчик в красной рубахе,
сидя у самой
воды, мыл отцовские сапоги. И больше ни души не было видно ни в поселке, ни на горе.
Он
сидел, прислонясь спиною к стволу дерева или к чему-то другому, и тупо смотрел, как
у ног его текла мутная
вода реки.
На верхних и нижних койках, болтая ногами, покуривая и смеясь,
сидела команда «Фитиля» — тридцать шесть хищных морских птиц. Согласно торжественности момента, многие сменили брезентовые бушлаки на шелковые щегольские блузы. Кой-кто побрился, некоторые, в знак траура, обмотали левую руку
у кисти черной материей. В углу,
у бочки с
водой, на чистом столе громоздилось пока еще нетронутое угощение: масса булок, окорока, белые сухари и небольшой мешочек с изюмом.
Вот что мне представлялось: ночь, луна, свет от луны белый и нежный, запах… ты думаешь, лимона? нет, ванили, запах кактуса, широкая водная гладь, плоский остров, заросший оливами; на острове,
у самого берега, небольшой мраморный дом, с раскрытыми окнами; слышится музыка, бог знает откуда; в доме деревья с темными листьями и свет полузавешенной лампы; из одного окна перекинулась тяжелая бархатная мантия с золотой бахромой и лежит одним концом на
воде; а облокотясь на мантию, рядом
сидят он и она и глядят вдаль туда, где виднеется Венеция.
Губернаторы
сидели в своих центрах, как царьки: доступ к ним был труден, и предстояние им «сопряжено со страхом»; они всем норовили говорить «ты», все им кланялись в пояс, а иные, по усердию, даже земно; протопопы их «сретали» с крестами и святою
водою у входа во храмы, а подрукавная знать чествовала их выражением низменного искательства и едва дерзала, в лице немногих избранных своих представителей, просить их «в восприемники к купели».
А иные
сидели тихонько под навесами и только ждали, чтобы он прошел поскорее и не заметил бы, что они тут. Но не такой был человек мельник, чтобы пройти мимо или позабыть тех людей, которые ему должны за муку или за помол или просто взяли
у него денег за проценты. Ничего, что их плохо было видно в тени и что они молчали, будто
воды набрали в рот, — мельник все-таки останавливался и говорил сам...
Смотрю, она потихоньку косы свои опять в пучок подвернула, взяла в ковшик холодной
воды — умылась; голову расчесала и села. Смирно
сидит у окошечка, только все жестяное зеркальце потихонечку к щекам прикладывает. Я будто не смотрю на нее, раскладываю по столу кружева, а сама вижу, что щеки-то
у нее так и горят.
Поэтому, не отвечая ни слова на саркастические замечания товарища, в другое время относившегося к людям с большим добродушием и снисходительностью, я сошел с сеновала и направился к лошадям. Они ходили в загородке и то и дело поворачивались к
воде, над которой, выжатая утренним холодком, висела тонкая пленка тумана. Утки опять
сидели кучками на середине озера. По временам они прилетали парами с дальней реки и, шлепнувшись
у противоположного берега, продолжали здесь свои ночные мистерии…
Итак, Ефимка
сидел у ворот. Сначала он медленно, больше из удовольствия, нежели для пользы, подгонял грязную
воду в канавке метлой, потом понюхал табаку, посидел, посмотрел и задремал. Вероятно, он довольно долго бы проспал, в товариществе дворной собаки плебейского происхождения, черной с белыми пятнами, длинною жесткою шерстью и изгрызенным ухом, которого сторонки она приподнимала врозь, чтоб сгонять мух, если бы их обоих не разбудила женщина средних лет.
Николай мысленно обругал её, вошёл в сени и заглянул в комнату:
у постели, закрыв отца, держа его руку в своей, стоял доктор в белом пиджаке. Штаны на коленях
у него вздулись, это делало его кривоногим, он выгнул спину колесом и смотрел на часы, держа их левой рукою; за столом
сидел широкорожий, краснощёкий поп Афанасий, неуклюжий и большой, точно копна, постукивал пальцами по тарелке с
водой и следил, как тонут в ней мухи.
Напряжённо вслушиваясь, Назаров смотрел, как вдоль берега
у самой
воды двигается высокая фигура Степана, а рядом с нею по
воде скользило чёрное пятно. Ему было обидно и неловко
сидеть, скрючившись под гнилыми досками; когда Рогачёв пропал во тьме, он вылез, брезгливо отряхнулся и сердито подумал о Степане...
Он бросил весла, приник головой к Муму, которая
сидела перед ним на сухой перекладинке — дно было залито
водой, — и остался неподвижным, скрестив могучие руки
у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу.
В хозяйском номере горит лампа. На открытом окне
сидит поджавши ноги, Алечка и смотрит, как колышется внизу темная, тяжелая масса
воды, освещенной электричеством, как тихо покачивается жидкая, мертвенная зелень тополей вдоль набережной На щеках
у нее горят два круглых, ярких, красных пятна, а глаза влажно и устало мерцают. Издалека, с той стороны реки, где сияет огнями кафешантан, красиво плывут в холодеющем воздухе резвые звуки вальса.
Однажды в праздник
сидели мы под вечер полной компанией на любимом нашем месте
у реки, над заводью, где
вода, подобно ревнивой любовнице, жадно и настойчиво подмывает берег, кружится и течёт, как бы сама против себя, обнажая корни лип, осин и берёз.
Как ожерелье,
у водыКаких-то белых птиц ряды
Сидят на отмели песчаной,
И тут же сотни куликов
Снуют с оглядкой вороватой...
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в
воду опущенная, молча
сидела она
у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
«
Сидя на берегу речки
у самого мельничного омута, — рассказывала Измарагда, — колдунья в
воду пустые горшки грузила; оттого сряду пять недель дожди лили неуёмные, сиверки дули холодные и в тот год весь хлеб пропал — не воротили на семена…» А еще однажды при Тане же приходила в келарню из обители Рассохиных вечно растрепанная, вечно дрожащая, с камилавкой на боку, мать Меропея…
По темной, крутой лестнице я поднялся во второй этаж и позвонил. В маленькой комнатке
сидел у стола бледный человек лет тридцати, в синей блузе с расстегнутым воротом; его русые усы и бородка были в крови, около него на полу стоял большой глиняный таз; таз был полон алою
водою, и в ней плавали черные сгустки крови. Молодая женщина, плача, колола кухонным ножом лед.
Рядом с графом за тем же столом
сидел какой-то неизвестный мне толстый человек с большой стриженой головой и очень черными бровями. Лицо этого было жирно и лоснилось, как спелая дыня. Усы длиннее, чем
у графа, лоб маленький, губы сжаты, и глаза лениво глядят на небо… Черты лица расплылись, но, тем не менее, они жестки, как высохшая кожа. Тип не русский… Толстый человек был без сюртука и без жилета, в одной сорочке, на которой темнели мокрые от пота места. Он пил не чай, а зельтерскую
воду.
— Смелости?..
У меня-то?
У Ивана-то Шишкина смелости не хватит? Ха-ха?! Мы в прошлом году, батюшка, французу бенефис целым классом задавали, так я в него, во-первых, жвачкой пустил прямо в рожу, а потом парик сдернул… Целых полторы недели в карцере
сидел, на хлебе и на воде-с, а никого из товарищей не выдал. Вот Феликс Мартынович знает! — сослался он на Подвиляньского, — а вы говорите смелости не хватит!.. А вот хотите докажу, что хватит? Мне что? Мне все равно!